Московский автор Владимир Гуга продолжает радовать своих корреспондентов оригинальными, как принято выражаться на телеканале «А1», «свежаками», приходящими на и-мэйлы к друзьям и знакомым. Сам Гугнин сидит в теплом уголку офиса и «гугнит». В смысле, сочиняет рецензии и рассказы. Учитывая тот факт, что печатные версии приватным порядком присланного чтива вряд ли будут доступны широкой публике в ближайшее время, рубрика «Тренды» готова представить вниманию псковичей эксклюзивный интеллектуальный продукт, увы, в несколько сокращенном виде (сайт-то не резиновый!). Впрочем, уверяю, что смысловая сердцевина и полноценная концепция остаются в полной авторской сохранности, и способны спровоцировать трендец в умах продвинутых потребителей массовой культуры, в новую эпоху репрезентируемой, как известно, телевизором. Не случайно кульминацией этой истории станет диспут и дебош в прямом эфире на студии «Останкино».Вообще Володя Гугнин, быть может, самый тиражируемый писатель в России, просто об этом, мало кто знает. Дело в том, что он продает свой талант одному крупному книжному каталогу, что-то вроде «Книга почтой», читает и сочиняет краткие рекламные аннотации на новинки и классику. Так что его тексты издаются миллионными тиражами и точно доступны заинтересованным читателям. Даже если кто-то в глухом сибирском селении, допустим, не читал Чарльза Буковского, то уж компетентное заключение Володи Гугнина об этом самом Буковском точно прочел. И кто ведает, какой след остался в мозгу гипотетического реципиента, проглотившего всуе несколько емких и точных гугнинских фраз. Ну, а в приступах вдохновения Вова сочиняет, как говорится, для души и тех, кто «врубается в дискурс». В частности, и для меня тоже. Итак, свежий опус Володи Гугнина под названием «Последний семинар» переносит читателя в недалекое прошлое, где с лирическим «Альтер эго» происходят внешне невероятные события, и, как окажется чуть позже, судьбоносные для героя. Похмельный персонаж, пребывая в состоянии жизненного тупика, встречает некоего Михалыча, который предлагает по-быстрому срубить бабла. Ясно, что дело темное, но наш герой соглашается на нелепое предложение и отправляется в неизвестном направлении на поиски какого-то кавказца по имени Расул. Однако неожиданно на зимней дороге с Таинственным Михалычем случается удар…«Около перекрестка неизвестных мне дорог Михалыч остановился, побелел, захрипел и рухнул прямо лицом в сугроб. Не ожидав такого поворота событий, я, честно говоря, растерялся. — Эй! Эй! Эй! — я начал трясти его за шиворот турецкой куртки, что с вами? Легкую панику вызывала мысль о том, что мы с Михалычем не успевали туда, куда опаздывать смертельно опасно. И как на зло — на дороге полный штиль, да издевательское подмигивание светофора. Я перевернул Михалыча на спину, расстегнул куртку и сжал его запястье: пульс прощупывался.Через пару минут вдалеке показалась точка приближающейся машины. Я обрадовался. Хотя, по идее, мне следовало бы при ее появлении спрятаться в лесу. Неизвестно же, какими темными делами занимался Михалыч. Может, это гнали, те самые, к которым опаздывать нельзя. В молодости я как-то не задумывался о подобных вещах. Выдвинув свою руку, словно железнодорожный шлагбаум, я попытался остановить грузный, похожий на трактор, джип. Махина пронеслась мимо. Но, проехав метров пятнадцать, автомобиль остановился и дал задний ход. Дверь распахнулась, и на водительском месте, где должен был по моим предположениям находиться бычара с депутатским значком, (честно говоря, от неожиданности я даже вздрогнул) я увидел…Андрея Макаревича! Я его сразу узнал по классически приоткрытому рту.Да, это был он звезда экрана и сцены. Впрочем, живое его воплощение сильно отличалось от канонизированного. Он выглядел немного уставшим, чуть старше своих лет, но вполне обычным, земным человеком. Не долго думая, Макаревич выскочил из своего автомобиля и подошел к лежащему на снегу Михалычу.- Что случилось? — спросил он, знакомым, чуть в нос, голосом.- Да вот, плохо человеку, — ответил я, стараясь сохранить невозмутимость, похоже, инфаркт или инсульт. Но он жив. В больницу бы его… — Ах, ты! Неприятность какая, — Макаревич в сердцах шлепнул себя по бедру, — а у меня, как раз прямой эфир сейчас должен начаться. Вот ведь, как бывает…Телемост с Нью-Йорком, блин. — В больницу бы его… тупо повторил я, опустив голову. — Ладно, — махнул рукой Макаревич, — давайте берите его за ноги, я за подмышки — и в салон. Здесь в двадцати километрах районная больница. Отвезем его. Только вы со мной. А то, что я там скажу врачам?Мы с Макаревичем затащили бессознательного Михалыча в джип и поехали в больницу. О чем разговаривать с Макаревичем я не знал. Но и сидеть молча было невмоготу. Я искоса поглядывал на звезду, беспокойно вращая обручальное кольцо на пальце и забавляясь созвучием слов „Макаревич Михалыч“, „Михалыч Макаревич“.Музыкант был одет неформально, но дорого, как и положено человеку его положения: белая фуфайка на завязках, джинсы, кеды. Седые волосы артисты завивались небрежными кудряшками. Приоткрытый рот чуть слышно сопел. — Песни мои любишь? — ни с того, ни с сего спросил музыкант. — Да… как вам сказать, — замялся я, — честно говоря, не очень.Левая бровь Макаревича удивленно приподнялась — Мне как-то ближе Гребенщиков. Ранний, разумеется. Сейчас то он уже в растение превратился, в субпродукт. Ну и ваши вещи кое-какие нравятся. „Солнечный остров“, например, или в „Летнем парке зима“ опять же…Очень даже. А вот „Поворот“, „Марионетки“ или „Пока горит свеча“ — совсем не в жилу.Я почувствовал, что Макаревич сильно напрягся. Пальцы его, сжимающие руль, побелели.„Как бы не высадил меня, вместе с Михалычем“ — насторожился я, и на всякий случай добавил: Ничего, что я так? С плеча? Ничего, ничего… Все нормально. Говори, что думаешь. Ну, и чем же тебе мои песни не нравятся?Макаревич сомкнул губы, закрыв, наконец, рот. Мне показалось, что я задел его за живое. — Честно? — Как на духу, — сухо ответил артист. Понимаете, ваши песни очень умные и грамотные. Даже философский подтекст в них имеется. Но они в рамках. В тактичных рамках. Поэтому от них тащатся именно тактичные, корректные и деликатные, но инертные люди. Порожняк — ваши поклонники, одним словом. Это не значит, что вам надо показывать народу голую жопу, а-ля Нина Хаген, жечь гитару, как Джимми Хендрикс или плевать со сцены подобно Джонни Роттену. Отнюдь! Кстати ваша реплика: „У-у-у! Я вас не слышу!“, которую вы взяли моду выкрикивать в зал — просто тошнотворна. Поверьте мне. Просто, в роке должны присутствовать либо слезы, либо кровь, либо сперма. А лучше все сразу. Вот взять „Битлз“. Почему, девочки ссались на их концертах? Реально ссались. После сейшнов все пластмассовые кресла на стадионах были в моче. Даже лужи на полу. Думаете, они пива перебрали? Не-а. В музыке „Битлз“, в этих наивных, банальных, можно сказать, примитивных шлягерах присутствовали и слезы, и кровь и сперма. У вас же, простите, нет ничего из этого перечня.Макаревич глубоко задумался и глухо выдавил: — А ты сам-то кто такой, что так строго судишь? — Да никто, — усмехнулся я, — фамилия моя никак, и зовут меня никто. Так… алкоголик и придурок. Тридцати четырех лет от роду. Потому и зажигаю сейчас некорректно. А другой бы на моем месте лебезил бы, закатывая глазки: „Ах, Андрей Вадимович! Ах, Андрей Вадимович!“. А вообще-то я писатель и критик. — Печатаешься? — Где?- Ну, не знаю… В „Юности“ или „Новом мире“ — Издеваетесь? Там надо лет пять с главредом бухать, чтобы твои полстранички напечатали. Да и зачем? Все равно, у толстых журналов тираж — три экземпляра. А издательствам мэйстрим нужен — полуинтеллектуальные полудетективы с конспирологическим налетом. Да и имя необходимо. Имя, пожалуй, прежде всего. А для того, чтобы сделать имя, надо постоянно ходить на всякие презентации, фестивали, в журналах светиться. И болтать, интриги выстраивать. А на хуй мне это? Я ненавижу бухать с людьми. Мне нравится пить в одиночку. — Та же херня, — признался Макаревич. — Да и времени нет. У меня — работа, жена, сын, бабуля столетняя и отчим. Родителей нет уже. Сирота я. — А это кто? — кивнул Макаревич на Михалыча. — Так человек один. Помочь просил, а потом сознание потерял. Так за разговорами о том, о сем, мы и добрались до больницы, зеленого невзрачного трехэтажного дома, словно вывалившегося со страниц чеховских рассказов. Михалыча, не приходящего в чувства, но уже начавшего подавать первые признаки жизни, отправили в палату интенсивной терапии. Без Макаревича нас бы и на порог больницы не пустили. А так все прошло, как по маслу. Правда, Макаревичу пришлось дать пятнадцать автографов и пообещать главврачу приглашение на концерт. Но это же мелочи. — Слушай, — предложил музыкант, когда мы вышли на улицу. А поехали, бухнем? Я слышал, что Макаревич выпить не дурак, но чтобы так запросто, экспромтом… Вроде бы звезда… Впрочем, я охотно согласился, и мы направились на всех парах в Останкино, на телемост „Москва Нью-Йорк“. Стаканчик, другой мне бы очень не помешал. — После эфира будет фуршет, — пообещал артист, игриво подмигнув, — с абсентом и виски. По дороге я почувствовал, что столбик на термометре моего настроения стал резко подниматься вверх. Почему? Ясный перец, я радовался поводу помириться с женой. Просто так вернуться в семью трудно. Но если прийти и вдруг, с порога бросить: „Представляешь, я сегодня чуть не попал в криминальную переделку, а потом бухал с Макаревичем“ — совсем другое дело. Вроде это экстраординарное событие делает все остальное — скандалы, разборки мелочным. Мы мчались в Останкино, и за матовым окном полыхало февральское, уже почти весеннее солнце.- Андрей Вадимович, — решительно сказал я, — несмотря на то, что у меня нет денег, очень хочется выпить. Не дадите ли мне в долг?И он не отказал.В придорожном супермаркете я выбрал себе чекушку за тридцать рублей. Но Макаревич, усмехнувшись, купил для меня поллитровку вискаря „Вайт Хорс“ и какой-то экзотический фрукт, похожий на длинный зеленый член.Кассирша изо всех сил строила Макару глазки. Ну, и мне за одно. Тяпнув, я почувствовал, как краснознаменный духовой оркестр ордена Ленина в моей башке немного унял свои бравурные марши. Мы приближались к телецентру.В студии, как я и ожидал, собралась всякая поебень: руководители фондов, маститые писатели, правозащитники, артисты, музыканты, художники, режиссеры. Все эти рожи я неоднократно видел в телевизоре. Но, будучи уже под изрядным газом, признаться, я испытывал некоторую симпатию к этому говну. Макаревич, естественно, сел в вип-сектор, а меня поместили с какой-то малолетней шелупонью: очкастыми ботаниками и прыщавыми недотраханными умницами. Мне, состоявшемуся писателю, к тому же не мальчику, разумеется, такой финт пришелся не по душе. Ну да ляд с ними. Я все равно случайно попал туда. В общем, все шло нормально, мило и забавно, пока некий старый мудак не взял микрофон и не сказал примерно следующее:- Я думаю, что самое главное — диалог культур. Только этот путь может привести к взаимопониманию и продуктивному контакту наших великих народов. Другого пути нет.- Я блажено слушал эту мутотень, впитывая растекающееся по телу тепло вискаря. Но вдруг лицо оратора перекосилось от ярости:- Однако ощущение культуры утеряно! — заорал он, как ошпаренный, — кто сейчас из молодого поколения может похвалиться своей причастностью к культуре? А? Мне кажется, мы идем по пути полной деградации! Посмотрите! Молодые, я к вам обращаюсь!Старый мудила, трубадур перестройки, идиот, решивший, что попал на дебаты времен Познера-Донахью, брызжа слюной (это не гипербола — брызги его слюны действительно просматривались в лучах софитов), направил свой раструб прямо в нашу сторону. Умники и умницы сразу скуксились.- Посмотрите! Вы утратили преемственность великих культур! А человек без культуры, что дерево без корней.После этих слов я озверел. Все сказанное этим академиком, кабинетной крысой, ебарем нерадивых студенток я принял на свой счет. Собственно, он ко мне и обращался. Даже рукой на меня указывал. — Ну, кто! Ну, кто ответит мне, — усирался хрыч на весь мир. — Я! — неожиданно для себя, сказал  я. Повернувшееся лицо Макаревича побледнело. — О какой культуре вы здесь говорите? — понесло меня, — этике или эстетике?Какое отношение Эдгар По, Джек Лондон, Хемингуэй, Селинджер, Буковски, О. Генри имеют к американской культуре? Никакого! Они чужаки там и пришельцы. Несчастные люди. Эдгар По сдох, чуть ли не под забором! Передо мной сиял огромный экран, изображающий студию в Нью-Йорке. Люди, сидящие по ту сторону океана, слегка опешили. Я это заметил. — Они жили и творили не благодаря, а вопреки. Собственно, эти люди в гробу видели всю американскую культуру, со всеми ее симпозиумами, форумами, конференциями и круглыми, блядь, столами!(В своем выступлении я не использовал ненормативную лексику, но она, тем не менее, беззвучно гремела между словами). — Как тут не понять доктора Геббельса, господа, воскликнувшего однажды: „Когда я слышу слово культура, я хватаюсь за пистолет“. Кстати, как поступил он, доктор Геббельс, проиграв жизнь? Он заставил солдат расстрелять себя, вместе с женой, а перед этим умертвил детей! А что сделал в его положении Чаушеску? Он нагло смотрел в дуло автоматов. И жена его добровольно взошла вместе с ним на эшафот. А вы смогли бы так? Я, лично, боюсь зуб выдрать. Даже под заморозкой. Так я и не пизжу: „Культура, блядь, диалог, обмен, не допустить экстремизма…“. Вы, суки и есть экстремизм в самом злоебучем его воплощении. Лицо профессора исказила гримаса ужаса и недоумения. Как говорится, не буди лихо, пока оно тихо. Бедняга отчаянно посмотрел на ведущего телемоста, будто тот был способен что-либо изменить. Но что он мог сделать? Прямой эфир, ведь… Телемост двух, якобы, демократических государств. — Или американское кино, — заводился я, — Милаш Форман, Коппола, Стоун — в рот ебали вашу культуру. Вы, суки, даже гениальному Чаплину в гражданстве отказали. Хотя Стоун, несомненно, облажался, сняв патриотический фильм про одиннадцатое сентября. Ну, это, что касается эстетики. А теперь, дамы и господа, этика, нравственность и мораль! Итак, первый номер нашей программы — Хиросима и Нагасаки! Я всего лишь произнес названия двух японских городов, ничем особенно не примечательных, и вызвал этим большой шухер в обеих студиях. Еще бы! Вверх политнекорректности. — Бомбардировка Югославии в девяностых! Кто-то в американской студии даже вскочил. Щеки академика, истошно вопиющего о всемирной деградации, мелко затряслись. — Бойня в Ираке. Казнь Хусейна и его соратников. У одного из них даже башка на виселице оторвалась. Лучше бы ваш президент свои аксельбанты на рею натянул. Уж не говорю про Вьетнам, Корею и прочую хуйню. Вы, — я нагло ткнул пальцев в экран, — воюете лишь с мирным, безоружным населением. При этом в своем сраном Нью-Йорке порядок навести не можете. Ваши негритянские кварталы полиции недоступны. То-то. — А что молодой человек, — спросила у меня огромная рожа ведущего американской стороны, упакованная в белоснежную сенаторскую седину, может сказать про русскую культуру? Это он решил меня так подъебнуть, значит. — Наши работники культуры, — мело ответил я, — ебнули Мандельштама, Мейерхольда, Гумилева, Бабеля, Михоэлса, загнали под плинтус Платонова, Пастернака, Ахматову, Олешу, Зощенко, помогли уйти Пушкину, Лермонтову, Маяковскому, Есенину, Цветаевой, Фадееву. А теперь вот она, наша культура: Никита Михалков и фестиваль „Золотой орел“, Владимир Спиваков и Илья Глазунов, Зураб Церетели, Гришковец, Марк Захаров, да Вишневская с Ростроповичем. А над всей этой компанией — купол храма Христа-Спасителя. Это — эстетика. А теперь этика. Вдумайтесь, дамы и господа, вслушайтесь, ощутите кошмарный смысл слова „переприсяга“. Каково? „Пе-ре-при-ся-га“. Вот такая у нас культура! А теперь пускай скажут мне, деградировавшему вырожденцу, какими культурными ценностями мы должны меняться? Студию заволокла кромешная тишина.- Вот „это“, — сказал один знаменитый писатель, важно откашлявшись, — вот „это“ нас ждет в ближайшем будущем, если мы не начнем движения в сторону цивилизованного Запада. Какие еще нужны доказательства? Раздались аплодисменты и усмешки. — Давным-давно, когда меня еще не было на свете, эта усатая блядина в клетчатом пиджаке, нахватав государственных премий, съебалась на запад и лет двадцать обсирала совок из радиоприемников. Потом она вернулась и менторским тоном продолжила поучать народ уму разуму. — Ну, вот, дорогие мои, мы и приблизились к кульминации моего рассказа. Ебаный мэтр, старый импотент назвал меня „это“, и его поддержали. От обиды и выпитого мной виски, по моим щеками потекли долго копившиеся потоки слез. Хлынули, словно из прорванного шлюза. Перешагивая через головы впереди сидящих, я подбежал к мэтру и отвесил ему звонкую пощечину. Дряблая морда колыхнулась в сторону, но обидчик не сморщился от страха и не закрыл руками голову, а вскочил и залепил мне кулаком в челюсть. Надо отметить, рука у него оказалась тяжелой. Мои очки, описав параболу, приземлились где-то за пределами студии. Забегая вперед, скажу: бывший перебежчик не стал требовать сатисфакции. Кишка тонка. Куда там! „Не по рангу мне со всякой шпаной отношения выяснять“, повторял потом корифей журналистам. Но будь его воля, он бы меня, несомненно, замочил. Скорее всего, в спину… Самое смешное, что оскорбленный и униженный мэтр в моем лице надулся на всю Россию. Если это действительно так — значит я оказал моему отечеству большую услугу.А если бы корифей стал требовать сатисфакцию, хватило бы у меня духу принять вызов? Вопрос… Но я то знал, предчувствовал, что никогда такой человек не пригласит к барьеру. В противном случае я бы из одного уважения, не поднял на него руку.Меня не просто вывели, меня вынесли из студии, скрученного по рукам и ногам. А я не сопротивлялся. Интеллигенция истерично вопила, Макаревич покачивался, застыв в позе роденовского мыслителя, американцы визжали с экрана „О, май гад!“. Да…Так и не довелось мне выпить абсента с Макаревичем. Зато через два дня после моего выдворения из телестудии (не буду утомлять вас всякими процессуально-ментовскими подробностями) я уже давал интервью знаменитому журналисту, подробно объясняя мотивы своего поступка. Затем, мой телефон чуть не сгорел от звонков редакторов всяких журналов, в том числе и литературных. Но я их на хуй посылал. И пошло-поехало, и пошло-поехало…»Владимир Гуга