Прочитав на Псковской Ленте Новостей рецензию на книгу воспоминаний нашего известного и ныне здравствующего писателя, я поняла, что придется высказать несколько слов. Мне стало немного грустно, а, вернее, обидно за Станислава Александровича Золотцева, о котором написаны в воспоминаниях Бологова всего три, казалось бы, проходных абзаца. Как ни странно, но именно, этими тремя небрежными фразами Александр Александрович Бологов, на мой взгляд, зачем-то принизил своего бывшего соратника по литературному делу, хотела написать, «цеху», ремеслу, ну, да Бог с ним, не имею права судить я Бологова. Ведь мог Александр Александрович опустить этот свой жизненный эпизод, оставить все «по умолчанию». А ведь нет, что-то, похоже, происходило все эти годы в душе писателя, слишком много, вероятно, пришлось испытать душевных страданий и сомнений. Того, что случилось, уже не исправишь и не вернешь. Увы, события, которые разворачивались в псковском союзе в середине 90-х, уже давно свершились. К сожалению, Станислава Золотцева нет с нами, и он не может защитить себя, в отличие от тех, кто жив и имеет возможность нести свою «правду» в массы. Мне очень неприятно, но цитирую мемуары: «Талантливый поэт и литературовед, москвич, но пскович по рождению, Станислав Золотцев не ужился в Москве (были причины), он долго просил меня подыскать ему «работенку», чтоб «только числиться», но получать, хоть и небольшую, зарплату для оправдания своих поездок в Псков к больному отцу...»Бог с ним, с этим тоном лисицы, вроде нахваливающим поэта и одновременно нашептывающим: «Вот ведь, дерьмо, какое было, незаконно попросил «работенку», чтобы «числиться», а я, как человек порядочный, отказал этому московскому таланту: «С моим пониманием жизни сделать такое было трудно».Здесь, извините, и я «лицом в фекалии», ну никак без этого слова в нашем «великом и могучем» не обойтись. И ставлю многоточие, как и автор, с которым вынуждена дискутировать. Эта фраза разбита мною умышленно, ведь далее последует рассказ о событиях, за которые и должна мучить совесть писателя Бологова: «...и часть наших писателей «устраивает» раскол и создает так называемое «Объединение псковских писателей». По поводу раскола - чуть позже, поскольку мне известна абсолютно другая причина этого раскола и известна совсем другая история. А вот по поводу того, что Золотцев был и есть талантливый поэт и литературовед - это Бологов написал правду. Только вот почему-то тональность воспоминаний Сан Саныча (так ласково-сокращенно называют его в своих кругах) говорит об обратном. Ну да Бог ему - судья. Состоялся ли на самом деле такой диалог, и просил ли «работенку» Золотцев у Сан Саныча, судить теперь трудно, не знаем, не присутствовали при разговоре. Мне же известна другая сторона этого неприятного эпизода из жизни псковских литераторов.Каждый раз, когда Станислав Александрович приезжал из Москвы, он всегда звонил мне, рассказывал, как продвигается работа над его прозой, тогда он писал о композиторе Свиридове, рассказывал о новых статьях, вышедших в газете у Александра Проханова, говорили исключительно о литературе. Но, этот звонок был особенный, и, конечно же, я его запомнила. Он говорил взволнованно и очень эмоционально: «Понимаешь, нашу организацию хотят расколоть, нас хотят рассорить. Вместо одного писательского союза в Пскове будет два. И самое страшное, что есть писатели, которые готовы сотрудничать с этим режимом».В середине 90-х, как мы все помним, новым непонятным «пацанам»-жириновцам были «подарены» псковские угодья, а с ними и власть. Бедная наша «малая родина»! Пусть она и уродина, как в той же песне у Шевчука, но нам-то она все равно нравится. Для Золотцева-гражданина патриотизм был не брендом, а смыслом жизни. И он служил этому понятию, и слово это в его лексиконе использовалось не для конформистских целей и рифм, оно было частью его «Я», и уж, тем более, никогда не служило поводом для позиционирования себя в эстетско-философских кругах, где много рассуждают о патриотизме, не являясь при этом патриотами. Помните, с какой сцены начинается «Война и мир» Толстого? Жаль, что ничего в русской жизни с тех пор не поменялось. Патриотизм был естественным состоянием Станислава Золотцева (не путать с диагнозом). Он страшно переживал все эти чудовищные события, которые происходили в стране и в городе, на его земле, где он родился и вырос. Для него десант Жириновского на Псковскую землю был не потрясением, а трагедией.Команда новоявленного губернатора отличалась, как многие помнят, абсолютно новым стилем «управления». Это был первый передел и наглый отъем «всего нажитого честным и нечестным путем». Всех ломали через колено, отнимали все, что могли отобрать: заводы, земли, бизнес и т.д. Жернова этой новой политической «элиты» сломали немало судеб. Эти годы по состоянию и настроениям были похожи на тридцать седьмой. Даже те, кто имел работу, жили в страхе, люди боялись всего, боялись потерять работу, своих близких, не смели чего-то требовать, бороться за себя. Но отнимались не только предприятия, под контроль были взяты все политические партии и творческие союзы, в том числе и СМИ. Естественно, если заводы и пароходы можно было отнять простым и доступным способом - рэкетом и запугиванием (ведь многие владельцы собственности были недобросовестными налогоплательщиками и покупателями), то вот с творческой «элитой» современной Псковщины, было сложнее. Сложно было заставить полюбить этих новых «вождей», а ведь от этой самой преданности и любви зависело настроение народных масс, то есть электората, будущих избирателей. Согласитесь, но люди все равно больше верят начитанным и умным писателям, а не словоблудам-политикам. Должен же был кто-то, в те- 90-е, писать статьи и книги о том, что новая власть лучше и справедливее старой, и что в Псковской области когда-нибудь обязательно запашут землю трактора, обещанные Жириновским. Самым простым и надежным был проверенный способ - отлучить от правления и сменить на угодных всех неуживчивых и несогласных с новой властью председателей этих самых творческих союзов. А еще проще - рассорить, внести камень раздора. Поэтому для Золотцева этот писательский раскол был трагедией. Не «работенку» он искал, чтобы числиться, а пытался возглавить Союз, чтобы писатели «не опаскудились», не боялись власти, а противостояли ей, потому что по его понятиям главным долгом писателя был долг гражданский и гражданская позиция.Он был страшно расстроен, потому что способ против писательской организации был избран очень простой и очень распространенный - «разделяй и властвуй». Известный чиновник, возглавлявший тогда областной комитет по СМИ, напоминавший по внешнему облику Берию (так вошел в этот образ, что не сумел из него выйти до самого своего внезапного исчезновения из стен администрации), организовал пресс-конференцию, где писатель Бологов должен был сделать свое сенсационное заявление.В комитете по СМИ за круглым столом сидел абсолютно притихший и чем-то даже не подавленный, а придавленный человек. Он растерянно улыбался и по-детски, хлопая глазами, неуверенно смотрел на нас, журналистов, акул пера «местного разлива». Он искал сочувствия и понимания в наших взглядах. Все выглядело как-то неловко. Мне почему-то захотелось, чтобы он открыл дверь и хотя бы пусть не вырвался, а тихо выскользнул на свободу, от этих цепких и потных лап Председателя. Но исчезнуть ему, было не суждено. Рядом с ним, молча, сидели еще двое, тоже из писательского сословия. Им по рангу предстояло говорить позже. Председатель строго обвел всех взглядом и приказал начинать. Видно было, как Александр Александрович съежился внутри от повелительного тона Председателя, он неуверенно начал излагать, что сейчас пояснит нам, зачем и почему в Пскове отныне будет не одна, а две писательские организации, и что заставило его возглавить второй союз, а вернее - объединение. Скажу честно, глядя на Бологова, мне стало больно за все происходящее в этом кабинете. Естественно, в этих стенах происходило много различных бессовестных актов, но с Бологовым этого произойти было не должно, как и с теми двумя писателями, сидевшими рядом с ним. Ведь в своих книжках они, как и Александр Александрович, учили читателей светлому, доброму, разумному. И, вот, теперь, они нечаянно вляпались по уши в это самое слово - дерьмо, от которого им, предстояло отмываться перед всем журналистским сообществом и всем читательским миром. Самое главное, они понимали, что «вляпались», и, как мне казалось, очень переживали о случившемся. В те минуты мне очень хотелось, чтобы этот акт драматической пьесы, это бесстыдство, в которое всех втянул Председатель, скорее закончились, и я резко спросила: «Зачем, скажите, зачем вы пришли именно сюда со своим сором, со своими внутренними профессиональными проблемами? Со всеми своими внутренними обидами друг на друга. Почему вы пришли именно в областную администрацию? Неужели вы считаете, что все ваши претензии друг к другу, все ваши внутренние дрязги должны стать достоянием газет и читателей?» Бологов взял паузу, и вдруг Председатель внезапно сорвался со своего кресла побагровев, закричал, что все свободны, все до одного, и что пресс-конференция закончена. Возник какой-то хаос, журналисты начали вставать, собирать вещи, многие не верили, что это конец, многие недоумевали, ведь писать не о чем, может, все-таки Председатель пошутил и последует продолжение? Но Председатель продолжал верещать, что конференция окончена и пусть все расходятся, а вас я прошу зайти ко мне в кабинет, прошипел он мне в ухо. Он злопыхал и сердито твердил, что это саботаж, что мне заплатили за этот вопрос, чтобы я сорвала конференцию. И еще: если он узнает, кто мне заплатил и сколько (?), то мне мало не покажется. Я и не предполагала тогда, что там, в тех кабинетах, всё имело свою цену и что на этом можно было зарабатывать. Я не успела дойти до редакции, как в сумке зазвонил сотовый. Звонил Золотцев и благодарил меня за мой поступок, ему оказывается уже кто-то успел позвонить и сообщить о произошедшем. Я объяснила ему, что это была спонтанная реакция, что просто стало жаль Бологова и тех, кого «принудили» к сотрудничеству с властями таким нелепым образом. Я и на самом деле не планировала никаких «акций», и просто пожалела «жертв местного политического режима». Кстати, после той конференции меня вычеркнули из списков журналистов, имеющих право переступать порог обладмина. Самое интересное, что на протяжении всех восьми лет правления той администрации, я не испытала никакого дискомфорта и ущерба от этого запрета, потому что в жизни было много чего более достойного и интересного, чем жизнь, которая проистекала за стенами этого грустного учреждения.Опять возвращаюсь к строкам воспоминаний Бологова: «Золотцев не ужился в Москве (были причины)». Конечно, были, и Александр Александрович знает об этом прекрасно. Золотцев решил переехать в Псков не только потому, что здесь умирал его отец, которого он безмерно любил, а, прежде всего, из-за опалы, скандала, разразившегося еще в 1991, когда Золотцев с другими российскими писателями и деятелями культуры подписал письмо против политики Генсека, которое было напечатано в «Советской России». В нем критиковалась политика Правительства Горбачева, предсказывался развал страны, криминализация и т.д.В Москве в то же время писательский союз развалился, где Золотцев был ответственным секретарем, в рядах российских писателей тоже произошел раскол. В Пскове Станислав Александрович всегда находил поддержку и опору, по крайней мере, среди интеллигенции, да и, как говорят, «дома и стены лечат». Его всегда уважали за прямоту и «скобарскую» упертость, за внутреннюю силу, веселый нрав и позитив, который исходил от него. Уважали за дерзкую позицию, ведь он один из немногих, кто на страницах газет критиковал правительство Горбачева, а потом и Ельцина. Многих такая смелость приводила в шок. Это сегодня все, кому ни лень, критикуют Ельцина, а тогда в 94-м, 95-м это был поступок человека очень сильного. Конечно, известно, что он печатался в оппозиционных газетах у Александра Проханова, писал жесткие, нелицеприятные вещи, за которые в советское время сажали, параллельно писал стихи, издавал свои сборники, занимался восточными переводами, снимался на местном телевидении, много выступал в школах, библиотеках. Его, страстного защитника русского слова, писателя и переводчика считали настоящим другом литературного клуба «Два капитана». В каждый свой приезд Станислав Александрович обязательно приходил в библиотеку на очередное заседание «Двух капитанов». Обратите внимание, но, как ни странно, по стечению обстоятельств, воспоминания А. Бологова названы «Правит парусом не ветер...»Конечно же, парусами правят капитаны. Но, к сожалению, получается, что «два капитана» - Золотцев и Бологов, оказались на разных кораблях и каждый под своим парусом и плывут в прямо противоположных направлениях.Золотцев работал и жил между Псковом и Москвой - там была его семья, а в Пскове - отец. Его стихотворение «Звезда и Крест» было посвящен отцу. Он был потрясен тем, как в русском народе все переплелось воедино: и религия, и язычество, как, защищая советскую страну, русские солдаты одновременно верили, и в Бога, и в Сталина. На могиле его отца памятник, где звезда и крест гармонично соединились, как две разные части одной единой жизни, как в России - прошлое, от которого перестают открещиваться, и настоящее.Как и многие из писателей (и не только), в последние годы Станислав Александрович был болен нашим общим российским недугом. На ухоженной могиле отца, куда мы приехали делать с ним интервью, он читал стихи, увы, не совсем трезвый, читал так громко, что люди, проходящие мимо, испуганно оборачивались, тем более, что в его стихотворении «Звезда и крест», есть строки с прямым обращением к отцу: «И над отчей землей, золотой и седой, Спи, отец!» - говорю я сквозь слезы. Спи под русским крестом и под красной звездой, рядом с мамой, у белой березы»... Он читал таким поставленным голосом, как оратор на сцене. И было больно и неудобно одновременно. Он стоял и читал перед нами громко и самозабвенно, такой простой и одновременно недоступный русский писатель, мужик и интеллигент в одном лице. Он всегда стеснялся своего состояния, боролся, как мог, с собой и с этим проклятым недугом, но в последнее время совсем перестал отвечать на звонки. Но я знаю, что душа его никогда не была озлобленной, он всегда всех прощал. Наверное, ТАМ он тоже уже всех простил. И тех, кто сегодня лукавит и чего-то не договаривает, и тех, кто пытается умолчать правду, и тех, кто пытается замарать его память. Согласитесь, что эти чистые строки «Прощенного воскресенье», которые он написал еще в 1989-м, не могли быть написаны человеком недобрым, слабым, ищущим «работенку», думаю, что Станислав Александрович не обижается, а прощает нас всех, несущихся на своих парусах, порой без всякой цели и смысла, неизвестно куда: Посмотри - как земля истомилась в зиме, Как душа в озлобленье устала. Неужели не ясно, что жить на земле Нам досталось немыслимо мало? Надо жить, хрупких наших сердец не казня, Как бы ни было горько и туго, Я прощаю тебя. Ты прощаешь меня. Мы с тобою прощаем друг друга! Сколько за год печалей случилось у нас, Сколько всяких обид накопилось. Так давай мы забудем их тяжкий запас, Совершая прощенье и милость. Пусть спадает с сердец ледяная броня. Пусть весна хлынет синим прибоем. - Я прощаю тебя. Ты прощаешь меня. Мы друг друга прощаем с тобою.Почитательница псковской литературы