24 мая другу и коллеге Алексею Маслову (24.05.1961 -19.09.2008) исполнилось бы 51…И сегодня, в День русской письменности, хочется поговорить о том, что всегда составляло суть и цель того, что делал Леша, а именно - о литературе.

Долгое время в моем журналистском архиве хранилась незаконченная рукопись книги, которую мы с Алексеем задумали, когда еще работали в «Новостях Пскова».

Как-то после «трудов праведных», рассуждая о том, что сегодня представляет беллетристика (любимая тема Леши, примеры для которой он брал обычно из псковской писательской жизни), мы подумали: господи, все сейчас пишут романы, а чем мы хуже? И…рискнули. Во всяком случае, отступать было уже некуда, когда мой коллега буквально через пару дней показал свой набросок пролога будущего романа. В тот вечер, мы не разошлись, пока не довели текст до нужной кондиции.

Первая часть была готова примерно через полгода. Это было, в полным смысле, слова, коллективное творчество: один диктовал, а второй сидел за клавиатурой и одновременно правил наиболее корявые с его точки зрения фразы и обороты. Потом мы менялись, но процесс – оставался прежним.

Алексей Маслов

Во второй части было решено разделиться, оговорив, правда, одно условие: любой из нас мог вклиниться в текст соавтора, что-то поправить или порекомендовать исправить. Это была такая литературная игра – некое буриме, которая тем не менее увлекала. К сожалению, из-за болезни Леши нам не удалось вместе завершить третью часть, которую мы снова начали писать сообща. К тому времени перерывы в нашей совместной работе становились все длиннее и длиннее, а потом случилось то, что случилось.

Тем не менее, книга требовала своего завершения. Сейчас, когда поставлена последняя точка нашего совместного проекта, можно говорить о том, что получилось, а что нет. Во всяком случае, роман готов к публикации*, и, что меня важнее всего, уже получил от наших общих друзей и коллег, которые уже прочли рукопись, самые положительные отзывы. Дело осталось за малым...

Впрочем, до типографии дело пока не дошло, но одно могу сказать со всей определенностью: теперь моя совесть чиста и спокойна. Лешина, думаю, тоже…

Юрий Моисеенко

* сегодня вниманию читателей предлагается одна из глав теперь уже завершенного романа, написанного двумя журналистами (публикуется в сокращении)

Stargazer, или Фонтан горячей воды со звездой

На второй день пребывания в Вооруженных Силах Союза Советских Социалистических Республик я понял, что влип. Влип окончательно и бесповоротно. Причем – сразу на два года. 730 дней! Почти блокада…

Которая началась с того, что в первое же военное утро нам устроили курсы кройки и шитья – мы дружно (!) «приводили в порядок» то, что должно было стать нашей повседневной «формой одежды». Прощай полинявшие джинсы, легкомысленные футболки с парадоксальными надписями и прочие аксессуары нестроевой жизни! Про хаер и говорить было нечего.

Следующий утренний подъем тоже не был стремительным: «салабонов» сержант Асналуков в присутствии лейтенанта Тихомирова сразу же после «равняйсь-смирно» отпустил «отлить», а материализовавшийся в спальном помещении замполит войскового приемника в/ч 00333 подполковник Бейлис в качестве напутствия юниорам отпустил одну своих фирменных армейских шуток:

- Последовала команда «Отлить», и тут же – «Отставить». Но было поздно – забор уже поплыл по течению.

Во время процесса «отливания» я все и понял. Понял, что эта «фишка» будет повторяться каждое утро. День за днем, вечер за вечером. Армия… Библия… Армия.

И был вечер, и было утро. И была присяга. И автомат висел на груди, как гитара у Билла Ваймана, а день напоминал легенду о сыновьях Ямомото, которые решили стать камикадзе. Перед тем, как спикировать на палубу американского крейсера они получали месячный отпуск, во время которого меры в гейшах, саке и йенах не знали. Только предстояло им заработать не подагру или «модную» болезнь, а подняться в воздух на самолетах с отрывающимися на взлете шасси. Но решил майор, что это хорошо…И хрен, куда ты денешься, вот что самое паскудное. Короче, вляпался ты, Юра - Юрочка, Юркин, Юрок, Юрец. Блин-мергель!

Открываем кавычки – «мергель», это камень такой, каковым в благословенном Крыме сложена вторая гряда, а на этой гряде во время геологической практики окончивших первый курс Ленинградского Горного много чего было хорошего. Кавычки закрываем и возвращаемся в армию. Нет, «по собственному» отсюда не свалишь, и за «академическую неуспеваемость» тебя отсюда не отчислят. Это и называется: «В Каталонию, в Каталонию!», как говаривал устами Ширвиндта Бомарше.

- Whendoweleave? Ibelieve, Ibelieve, Ibelieve! - ответил у меня в голове на это Ронни Джеймс Дио под гитарный запил Ритчи Блэкмора, а служба между тем шла уже своим чередом.

Если честно, то самое конкретное воспоминание о «гражданке» (не путать с Гражданским проспектом Санкт-Ленинграда, где были – и остались! – отличные бани) вызывал завтрак. Потому что есть, не хотелось. Как по утрам в общаге. Но там можно было надеяться на пиво-портвейное продолжение утра, при котором сначала прогуливалась первая пара, а потом и все остальные на неделе - автоматически. Здесь, в части, расположенной в глухих лесах Калужской области, но для секретности имеющей почтовый адрес сопредельной области Московской, подобных «чудес» ждать не приходилось. После стандартной порции жидкой «кирзы» полагалось традиционное утреннее построение и обязательный - сольный! - номер полковника Бейлиса. Как правило, его спич касался неукоснительного повышения бдительности рядового и сержантского состава.

– Допустим, боец отправляет домой неуставную фотографию. - лукаво улыбаясь, замполит прогуливался перед строем «салабонов». - То есть, он сфотографировался рядом с военной машиной. Вы представляете, что может произойти, если в руки врага попадет эта фотография?! Уже по одной форме радиатора «уазика» он поймет: сколько дополнительной мощности содержится в советских машинах. И - немедленно! - сделает вывод о нашей обороноспособности…

Осматривая потом на предмет этой самой обороноспособности главную достопримечательность части - Ленинскую комнату части, я вдруг приметил человека, равного себе. Дело в том, что меня угораздило взять с собой копирку. При отсутствии тогда «лазер-джетов», это была очень удобная форма сохранения оригиналов великих литературных произведений собственного сочинения – копия отсылалась на хранение домой, второй экземпляр оставался у себя. Не успели мы закончить перекур после первого «приема пищи», как меня вызвали в ротную канцелярию.

- Ну, вот зачем вам, Щелчков, копировальная бумага в секретной, совершенно секретной части?!

- Да я вот, извините, стихи, пишу. Рассказы всякие. Фантастику…

- Фантастику вы, рядовой, через два года писать будете. А сейчас вы становитесь редактором «Боевого листка» отделения!

- ?

- !

- Есть!

И сидел я потом, слушая словоохотливого Бейлиса, уже на особых правах, придумывая текст для боевого (очень боевого!) листка, в котором должен был поведать о самых первых и самых искренних впечатлениях призывников, возникших у них от чувства сопричастности к безопасности нашей родины - извините, Родины. Наверное, именно тогда мне в голову пришло понимание простой и очевидной истины о том, что бред, произнесенный вслух, и бред, перенесенный на бумагу, – есть две большие разницы. Тем более, всё, что артикулировал политически подкованный полковник, записывать категорически запрещалось. Кроме меня…

…Эх, ёш-тибидох, есть встречи, про участников которых говорят, «они должны были встретиться». Жора Голованов окончил не что-нибудь, а «электрофизику» ЛЭТИ имени того самого Владимира Ильича. Сёк он в этой самой электрофизике, как потом я для себя сумел выяснить за полтора отведенных нашему первому этапу дружбы времени, «на отлично». Правда, на третьем курсе, во время одного из занятий на военной кафедре, которая у электронщиков была военно-морской, он открутил винт. И все бы ничего, но тот винт крепил разрез торпеды, и нижняя часть поражающего корабли противника снаряда рухнула на пол, вызвав обвал штукатурки и ламп дневного освещения в аудитории этажом ниже. И – опять же «все бы ничего», но был студент Голованов в состоянии «с сильного похмелья». Тогда-то ему и сказали, что «офицерских погон вам, юноша, не видать». И обещание свое выполнили. Так и попал офицер по знаниям, но рядовой по поведению, в ряды СА. Познакомились мы в туалете на хоккее. Уровень дискуссии по поводу игры нашей сборной у Георгия был такой, что нам осталось только сказать друг другу: «Юра – Жора».

Когда я уже служил «при штабе», а Жора проходил стажировку на линиях секретной связи нашей секретной связи, нас застукал в моем кабинете сам командир части полковник Самохин. Женщинам это не интересно, а мужчин, проходивших «действительную», прошу обратить внимание.

Итак, в два часа ночи полковник Советской Армии, открывает дверь в кабинет, которая должна быть закрыта. Она открыта, а там…на столе разложены финская «салями», опять же «северо-чухонское» соленое печенье, 200-граммовая банка растворимого индийского кофе (времена СССР!), итальянские конфеты с ликером «Мон Шери», початый блок красного «Данхила», дух которого витает в помещении. А транзисторный приемник (запрещенный, блин, на хрен!) транслирует «RadioLiberty» - «Свободу», то есть. И два явных «салабона» - мы прослужили после присяги по месяцу от силы - сидят расстегнутые «до пупа», более чем свободно слушают эту самую «свободу».

Товарищ Самохин, я до сих пор искренне вас уважаю. За тот момент. Как минимум. Вы, полковник, только и сказали: «Через пятнадцать минут доложить, о том, что прибыли в расположении роты». Даже без восклицательного знака. И не слова о гауптвахте. Это потом я понял: если бы на столе лежала пьяная деффкa(и сиськи набок!), а в углу валялись пять бутылок «Молдавского розового», то ваша реакция была бы по-военному более решительной. А тут – хоть и полковник (то есть человек опытный, в армии много чего повидавший), а все равно охренеешь. И я понимаю: было от чего.

Естественно, что, поймав такой капкан (так в армии и говорили - филологов насчет правильности выражения прошу не беспокоиться), я из штаба части быстренько вылетел, приземлившись в роте, личный состав которой бдил (или бдел?) мирное небо нашей страны на одном из сооружений технологической зоны. Сооружение, представлявшее собой трехэтажный бетонный корпус, было увенчано гигантской антенной, спрятанной под шаровидной оболочкой. Конечно, само «бдение» являлось привилегией офицерского состава, а рядовые, ефрейторы и сержанты отвечали, как правило, за чистоту полов. Впрочем, судьба и здесь оказалась ко мне благосклонна – рядового Щелчкова кинули в прорыв штабной работы подразделения, включавшего в себя кроме этой антенны еще две. Никогда бы на гражданке не подумал, что, мешая доброй подружке Инге, секретарше геологоразведочного факультета, халтурить машинописью, научусь прилично печатать на механической «Украiне». Хотя нет, до армии я печатал кое-как. А вот сделав два шага вперед на одном построении и ответив, таким образом, утвердительно на вопрос штабного офицера, что печатать умею, действительно научился быстро. В штабе меня проэкзаменовали, диктуя текст, а потом сказали: «Через три дня доложите, что пишущую машинку освоили. От нарядов освобождаетесь». Вот так и учат печатать на машинках, и никакие полугодовые курсы не нужны! Короче, спасибо тебе, штаб второго подразделения войсковой части 00333, за полуторагодовой приют! За возможность смотаться из роты в любой момент если не ночи, то дня. За свободу в субботу, когда солдатиков бросают в бесконечную маету по плану парково-хозяйственного дня (ежедневная уборка в квадрате), и в воскресенье, когда проводятся кроссы (не в кроссовках, а в сапогах), а потом в четвертый раз за три месяца ты смотришь в гарнизонном клубе «Ленина в октябре». А на вооружении в твоем распоряжении уже электрическая «Ятрань» - печатай, сколько душе твоей угодно. Прозу и стихи. Ну, и задания начальника штаба, не без этого. Но кто из строевых офицеров роты может знать, сколько ты времени тратишь на «официоз»?! К тому же, они сами порой халтурку подбрасывают – то жене-учительнице, не хватило методички, а значит надо сделать закладку в четыре экземпляра. Расплата не деньгами, конечно, а добрым отношением. В случае чего! То замполиту надо «закатить очко», например, представить наверх план комсомольской работы на мелованной бумаге в два цвета ленты: красным и черным. Сделано – прогиб засчитывается! То наглядное пособие не успели переделать, а оно должно быть подписано непосредственным начальником. Тут не только переделать надо, но и подпись поставить. А еще в штабе части я едва не отгреб три дня гауптвахты, когда мой начальник с возмущением узнал, что я не умею ставить автограф за товарища начштаба…

Но и в таких тепличных условиях мне удалось познать дурь армейскую. А как же? Сначала старшина роты, суровый старший прапорщик Дупенко – выпускник ленинского университета миллионов, за подрезанную не по уставу шинель сообщил: «Вы, Щелчков, являетесь интеллигентом в худшем смысле этого слова!» До сих пор не могу до конца понять смысл этой фразы, но то, что она являлась самым грязным оскорблением меня - это точно. Потом, вроде бы друг и однопризывник, поразительно быстро ставший к тому времени старшим сержантом, объявил наряд за невысоко поднятую на плацу ногу, что стало первым сигналом в постижении истины: народец от власти, даже самой пустяковой, начинает портиться.

Долгое время я считал ее вечной, но уже во время газетной работы понял, что это далеко не так. Абстрактная власть абстрактного человека не портит. Просто, хорошие люди во власть не идут. А если и попадают туда, то система сама начинает их выталкивать. Потому что ничего они, будучи одиночками (личностями!), ничего не могут противопоставить инстинктам стаи. Но самой большой дурью все два года для меня была сама армия: одна только фраза в Конституции по почетную и священную обязанность чего стоит. Как «обязанность» может быть «почетной»? Это что-то вроде другой русскоязычной нелепости – «управление культуры». Или это культура, или это то, чем можно управлять. Впрочем, мы ведь вынуждены были пользоваться в отношениях с государством не русским, а советским языком.

Я же, в предармейские времена частенько пользовался английским. Нет, в связях с агентами капитализма замечен не был, но музыку слышал, естественно, не «от Кобзона». И как забыть одну из вынужденных пробежек по дорожке спортгородка части, когда из ближайшего к нему открытого окна казармы вдруг раздались звуки очень знакомой песни. Хорошо знакомой. Точнее – хорошей и знакомой песни. Пришлось симулировать падение с повреждением колена. Передышка в удобном месте сразу же позволила узнать – это же «DownToEarth», это же «DangerZone». Спасибо, мистер Блэкмор. И за музыку, и за напоминание о том, где я нахожусь!

Потому что вечером произошла моя, одна из немногих, разборок с дедами, когда дело едва не дошло до «фул контакта». От мордобоя спас возраст, ведь в «ряды» я попал после второго курса института и еще трехгодичного беганья по вузам и техникумам с бронью от армии, так что являлся ровесником тогдашних, если не старших, то просто лейтенантов. В итоге мне в устной, но предельно доступной форме объяснили и попросили усвоить до конца дней своих, что на дедовщине в армии дисциплина держится.

- А если на ровной поверхности грибок вырастает, то его срезают, чтоб не мешал строевому шагу. К тому же запомни, девахи на гражданке говорят: тот не парень, кто в армии не служил. Усёк, салабон? – закончил свою краткую лекцию сержант Асналуков

Первые два положения этой теории военного мироустройства я оспаривать не стал, а в отношении третьего постулата вспомнил, как Ингушка, завидя меня в институте постриженного для военной кафедры, в костюме и при галстуке, закричала с надрывом: «Что они с тобой сделали, милый?!». Были в этом крике бунт Сорбонны и, увы, беспомощный в целом дух хиппарской акции «Makelovenotwar».

В общем, приземливший за клавиатурой пишущей машинки в штабе подразделения, я вскоре понял, что теперь с армией буду пересекаться лишь по касательной. Но именно в выходные для штабного офицерства дни, когда никто не беспокоит срочными заданиями, пришло понимание того, что же такое несвобода. Это когда ты живешь в обратном отсчете времени – а так жили не только солдаты, считая дни до приказа, но и многие офицеры, прикидывавшие за несколько лет до выхода в отставку, как бы получше устроиться в мирной жизни. Это невозможность бросить нелюбимую работу и отстаивать свой взгляд на «предмет» (не только рабочий, но и любой жизненный) в разговоре с начальством. Да и сама система начальствования казалась дикой – как известно каждому повышение в армейском звании связано не столько с личными заслугами, сколько со сроком службы. А главный в армии не тот, у кого больше в голове, а у кого ярче на погонах. Плечи для определения высшей армейской справедливости в последней инстанции главные, вот что раздражало. Не раздражало, а жутко доставало то, что даже полковники в нашей армии чаще всего «броются» и «ложут», кушают «смороду» и «повидлу». Познакомившись с личными делами офицеров, я понял, в чем тут дело: практически все они были крестьянами по происхождению, родом из районов, о которых я, знавший географию на «отлично», даже никогда и не слышал.

На этом фоне случай с одним солдатиком следующего призыва выглядел просто анекдотом. Кстати, то, что треть салабонов, пришедших в часть на полгода позже нас, была из Казахстана и Туркменистана, очень точно говорит о том, зачем нужен солдат в войсках космической обороны. Так вот, определили парнишку в роту охраны и отправили на КПП. В караул он проходил, так как устав гарнизонной и караульной, может, выучить и мог, но ответить на вопросы проверяющего в слух и по-русски, увы. Значит, стоит солдатик на воротах, открывает их командирской «Волге», выезжающей в технологическую зону, а дедушка ему и говорит:

- Бегом! Еще бегомей! Звони на КПП техноложки!

Салабон стремительно выполняет команду. Через десять минут раздается звонок с контрольно-пропускного пункта зоны:

- Вы, чё, бля! Мы тут такой капкан словили! Командир едет, у нас ворота закрыты, а вы молчите! Кондрат, кто у тебя из духов службу не понял?!» Дед с КПП части, естественно, отвечает:

- Слышь, он звонил, я сам видел!

На другом конце трубки советуют:

- Все равно отправь его на говно. Плохо он звонил.

Кондрат выполнить совет сразу же не может – в зону отбывает начальник штаба. И снова капкан, хотя друг степей по телефону информацию о выезде передавал. Тогда ветеран срочной службы говорит:

- Ну-ка, Балдыбек, набирай номер второго КПП.

Балдыбек, придерживая трубку на аппарате, чтоб не скользил по оргстеклу на столешнице, набирает трехзначный номер, потом снимает трубку и вещает:

- Командира части выехал технагическа зона.

И, не дожидаясь ответа, которого и, быть не может, трубку вешает. Потом, естественно, идет чистить сортир. Хотя он и не виноват в том, что ни разу в своем ауле до армии телефона не видел!

Мои сомнения о боеспособности советской армии вообще и нашей части в отдельности развеял начальник секретной службу подразделения

- Успокойся, Щелчков, мы должны всего лишь успеть дать сигнал о запуске американских ракет и через пять минут его подтвердить. Потом еще десять минут дожидаться подтверждения с других точек слежения. И всё. От части остается только знамя, потому что первые ракеты, как раз по нам и будут направлены. Короче, сухой паек, хранящийся на наших складах, можно было есть спокойно, хоть сейчас.

Успокоил, блин! С другой стороны особого аппетита не было: ложные сигналы о запуске ракет поступали за два года моей службы четырежды. И все время ночью. Мы получали автоматы и противогазы, бежали три километра по бетонной дорожке через лес. Потом нас строили у центрального технологического корпуса, и уже пешком мы отправлялись в роту.

Что же касается сухого пайка, то он, как ни странно, являлся своеобразным контроллером продолжительности всех наших учений. Однажды невероятный противник нанес превентивный удар откуда-то со стороны Монголии - так началась очередная ограниченная ядерная война. Потери оказались значительными, и под диктовку замполита Захарчука я начал учился печатать похоронки. Со времен бравого солдата Швейка текст сообщений о героических примерах братьев по оружию практически не изменился. Не очень сведущий в технических премудростях, но правильно понимавший генеральную линию партии и правительства Захарчук, например, предлагал:

- А если сержант Долгов, уже смертельно раненый, пережмет зубами перебитый волновод к нашему сооружению?

- Товарищ майор, там шесть тысяч вольт! Долгов в пепел тут же превратится, и связь не восстановит.

- Ладно. Пусть на него бетонный козырек упадет во время дежурства на КПП сооружения, а Долгов… Долгов… Он пусть свой пост все равно не покинет.

- Товарищ майор, козырек килограммов двести весит, не меньше. Конечно, Долгов в такой ситуации уже ничего покинуть не сможет.

- Но он может успеть передать на огневую точку координаты места, откуда был выпущен снаряд, и только после этого геройски погибнуть.

- Так точно, товарищ майор!

- Молодец! Кого бы нам еще убить? Давай младшего сержанта Коваленко. Чего он к тебе на построении цеплялся?

- Так…нелюбовь москвичей к провинциалам.

- Вот он волновод зубами и пережмет.

- Есть!

Через несколько минут меня вызвали в кабинет начальника штаба полковника Гетмана. Вошел, доложил что прибыл.

- Я смертельно ранен в голову, он теперь главный, - кивая на подполковника Шекнева, сказал хмурый Гетман, Он, во время подписи документов, обычно сжимал в своих лапищах казавшуюся крохотной печать, и приговаривал: «Такими руками врагов убивать надо, а не печати ставить!» Хороший был «колонель», настоящий - не сявка и не бука.

А тем временем «война» продолжалась, но мы ее видели уже из бомбоубежища. Сидим. Тоска. Вдруг пьющий капитан Кривицкий (он знал, что уже не станет майором) говорит:

- Через полчаса всё закончится, - а наш вопрос о причинах своей уверенности отвечает. – Через полчаса пора вскрывать сухие пайки длительного хранения. Не думаю, что тыловой службе с их бардаком это надо. Да и всему начальству тоже.

Действительно, в положенный срок пришла долгожданная весть о победе и в штабе в/ч 00333 началась мирная жизнь. Через два ко мне явился спиртовой капитан Пьененко. И не даром! Еще когда я впервые печатал ему ведомость на списание технического спирта, он попросил запомнить, что фамилия его не Пьяненко, и шуток по этому поводу не распространять. Отпечатав две страницы, с помощью которых была узаконена повышенная норма потребления спирта во время учений, я напомнил:

- Товарищ капитан, работы много было. Надо бы шрифт почистить.

- Зайди. - разрешил капитан.

Дело в том, что на протирку шрифта мне тоже выдавался технический спирт. Но если в период первого года моей службы Пьененко заставлял тут же окунать в спирт зубную щетку, которой производилась чистка машинки, делая тем самым спирт непригодным для внутреннего употребления, то на втором году срочной мне стало позволительно уносить полную баночку из-под майонеза со спиртом в его чисто техническом виде. На протирку спирта надо было совсем немного…То есть, печатание спиртовых ведомостей ближе к дембелю превратилось в одну из халтур. А что творилось перед восьмым марта? Сослуживцы приносили мне целые стопки открыток, в которые я красным шрифтом впечатывал в них поздравления мамам и девушкам, ждавшим солдат на гражданке. В ответ приглашали на чай. Это понятно? Больше всего «на чай», таким образом, мне дали заработать ребята из Средней Азии – у них в списке адресатов значились не только мамы и девушки, но и многочисленные сестры, бабушки, тети.

Когда коллеги-деды приступили к изготовлению дембельских альбомов, халтура просто пошла косяком. Особой популярностью пользовался вариант печатания приказа Министра обороны СССР на бархатной красной или синей бумаге. Подобный заказ стоил пачку «явовской» (не «дукатовской»!) сорокакопеечной «Явы». К сожалению, питерский «Беломор» в Подмосковье не водился никогда.

Я же вместо изготовления дембельского альбома решил издать в одном экземпляре машинописный сборник своих произведений. В качестве обложки использовал специальную папку-брошюровку для совершенно секретных документов (к слову, именно эта книга была потом, при знакомстве, предъявлена Горелову). Как доказательство моей творческой состоятельности. В молодежную газету меня без верхнего образования, конечно, не взяли. Правда, через сына родительских знакомых, к тому времени обосновавшегося в обкоме, удалось получить предложение стать заведующим отделом писем в районной газете. Опускаться до уровня поселка городского типа не хотелось. Вызывала опасение перспектива банального злоупотребления спиртным долгими зимними вечерами. Да и лесное месторасположение предлагаемого райцентра после двухгодичного пребывания в чащобах Подмосковья говорило не в пользу такого начала журналистской карьеры.

А в книгу, кроме текстов, вошла и переписка с издательствами. Времени на ожидание ответов из «Огонька», «Юности», «Техники молодежи», «Нашего современника» было предостаточно. Но робкая надежда на то, что мое солдатское настоящее (талант – само собой) пробьет сплоченные ряды литсотрудников периодических изданий, оказалась тщетной. Все произведения «не отвечали высоким требованиям, предъявляемым нашим журналом к литературным произведениям». В общем, ответов на фирменных бланках вынутых из фирменных конвертов у меня накопилось достаточно. Да и читатели вдруг объявились. Как-то Вовка, сержант отдельной роты охраны особо отдела, расквартированной на время в нашем спальном помещении сообщил:

- Юрка, тебя сегодня после обеда наш вызовет. Через меня. Ты чего натворил? С документами что-нибудь?

- Нет, - ответил я, чувствуя, что мое настроение понижается как температура на шкале градусника, опущенного в ледяную воду.

- Ты не волнуйся. - успокоил Вовка. – Если так вызывают то, скорее всего, ничего страшного. Может, на офицера какого стукнуть надо, а может, всего лишь на сержанта или солдата.

Пообедал я, как принц Флоризель – без всякого аппетита. Сразу после перекура Вовку вызвали к телефону. Вернувшись из канцелярии, он напутствовал меня двумя словами – «давай» и «не боись».

Особый майор сидел, как и положено, под портретом Дзержинского. Очевидно, известная любовь Ленина к детям делала его слишком мягкотелым для того, чтобы этот кабинет украшал портрет Владимира Ильича. Разговор был коротким:

- Ты чего это такое в журналы пишешь, солдат?

- Фантастику, товарищ майор.

- Фантастику?

- Так точно. И стихи.

- Фантастику можно. Стихи...тоже. А вот информацию о части…

- Нельзя!

- Разрешаю отбыть в расположение роты, - вместо «до свидания» сказал майор с тяжелой печатью знания государственных тайн на лице…

А потом у нас случились еще два примечательных события.

Один из секретчиков сделал себе на плече татуировку – реактивный самолет, делающий восходящий штопор, три четырехлучевых звезды и какой-то численно-буквенный код. Попав с простудой в санчасть, Петро нарвался на секущего в технике и ситуации капитана медицинской службы. Тот списал код и показал его начальнику ефрейтора. Оказалось, что именно этот код в нашей части, видимой всеми натовским спутниками из космоса как на тарелке, является предметом государственной супер-тайны, так как, зная его можно войти в компьютерную систему управления антеннами. До суровых разборок дело не дошло – Петруху закрыли в санчасти на замок и держали там до тех пор, пока не вывели татуировку. Секретный старший прапорщик «проставился» медицинскому капитану. Тот, кстати, вне службы, пил только коньяк. А Петруха потом вынужден был срочно заказывать мясную посылку с родной Украины – начальник был хоть и худ, но сало уважал.

Непосредственным участником следующего события был я сам. Зайдя перед уходом на кэпэпэшное дежурство в солдатскую чайную, дедушка Щелчков был встречен возгласами группы своих среднеазиатских сослуживцев. Возгласы были отнюдь не восторженные.

- Юрка! - подозвав меня к своему столику, возмущенно загудел рядовой Акмебаев. – Гляди, мать-перемать, чего солдатам продают! Сыр купили, а он порченный. Во! Плесенью уже покрылся!

На столе я увидел шесть развернутых оболочек из фольги, в которые были упакованы тридцатиграммовые брикетики сыра «Рокфор». У меня потекли слюнки.

- Понимаешь, Вова, - объяснил я. – Это специальный сыр такой. Он должен быть с плесенью. На самом деле он не испорченный. Это деликатес такой. Ну, вроде плова, что ли…

- Умный, да!? - обиделся Вова. Так его по-русски звали, потому что по-казахски его имя было предано в неуставных беседах забвению с тех пор как его не смог произнести никто из дедов, гонявших на плацу до седьмого пота Акмебая.

- Если он такой деликатес, ты его и кушай, - предложил более рассудительный ефрейтор Калбекиев.

- Жаксы! - только и ответил я. Съел один сырок, а потом, молча, забрал со стола остальных и отправился к буфетной стойке, чтобы прикупить еще, сказав на прощание:

– Если хотите забиться на спор, то спросите про этот сыр у Кривошеева.

Последний был ротным замполитом, ленинградцем по происхождению. В сырах, западной музыке и джинсах он разбирался не хуже, чем в коварных происках натовских генералов.

- Хоть один умный нашелся, - причитала, отсчитывая мне сдачу, буфетчица «мама Вера». – Я ж им говорила, что хороший этот сыр, свежий, у меня и накладная есть. И зачем я его на складе взяла, видела же, что название незнакомое. Надо было «Волну» брать!

Приехав в зону, я сразу же позвонил Жоре:

- Мсье Голофанофф, ви должны приплыть ко мне с растворимый кофе и масло. Берите хоть хрен знаеть кде, но шоб было!

- Если ты достал коньяк, то кофе я принесу. А масло-то зачем? – удивился Жора, но просьбу выполнил. Пировали мы с двух часов ночи до утренней смены караулов. Дежурными офицерами замечены не были. Одно меня до сих пор тревожит – наверное, я сильно упал в глазах воина Советской Армии Акмебаева «со товарищи».

Впрочем, вскоре наши пути-дороги разошлись, потому что нагрянул дембель. Неотвратимый, как все неотвратимое: закат, смена времен года, автобус, подъезжающий к остановке сразу после того, ты только что закурил папиросу…Заскочив по окончании последнего построения попрощаться в роту, я застал там прямо у тумбочки дневального командира и начштаба подразделения. Гривна сказал:

- Спасибо Щелчков! Здорово ты нас с этими самыми документами выручал! Жаль только, что солдата из тебя мы так и не сделали…

Ответил я уже по-граждански:

- Иван Владимирович, это, честно говоря, самые теплые слова из всех, что вы могли произнести при нашем прощании!

Гривна вскинул бровь, а Гетман засмеялся, похлопал меня по плечу и напутствовал:

- Ступай, не военный!

Кстати, рядового Щелчкова хотели как-то отправить учиться на сержанта. Сомнения в правильности этого решения у Кривошеева вызвала моя фраза:

- И тогда я буду говорить солдатам - потрудись добавлять «сэр»!

Окончательное решение вынес Гетман: «В тылу он будет нужнее!»

В пути домой меня, одичавшего в лесах, поразила красота жителей Москвы и то, что они никак не проявляют беспокойство по поводу сложной международной обстановки в мире. Взяв домой армянского коньяку, я решил прикупить в дорогу портвейна. В магазине меня постучал по плечу кто-то сзади стоявший. Обернулся, увидел полковника медицинской службы, который вежливо попросил:

- Посмотри, сынок, там «сибирка» по 4.62 есть? А то зрение уже не то!

- Есть, товарищ полковник! - ответил я, и это было, кажется, последнее «есть» в моей жизни. Хотя нет: на перроне псковского вокзала меня, беспечно шагающего уже в сторону дома, неожиданно остановил патруль. Объяснение, что я являюсь 100-процентным дембелем, вызвало у его начальника, похоже, недовольство устройством мирового порядка, но против правды не попрешь, и он отдал приказ:

- Можете идти!

- Есть…

Впрочем, я пошел не столько есть, сколько пить. Когда мы с институтскими друзьями уже пару недель спустя сидели в питерском пивбаре «Бочонок», кто-то из ребят обратился к бармену Вене:

- Поставь, пожалуйста, эту кассету. Парень из армии пришел, Блэкмора хочет послушать.

- Подождите ребята, тут все утро классику по телевизору передают. Может, случилось что? – ответил Вениамин.

Через 15 минут выяснилось, что у нас в очередной раз помер очередной генеральный секретарь, а председателем похоронной комиссии назначили Михаила Сергеевича Горбачева. Тем не менее, свою любимую я все-таки послушал: Stargazer. Под нее мы и накатили, а потом еще, помянув comradeЧерненку. Так и началась перестройка: в государстве и в жизни.

… «Фонтаном горячей воды со звездой» меня прозвали еще на первом курсе. Эту кликуху мне подарил один из студентов-производственников, когда вот так (близко к тексту) перепер на русский название моей любимой композиции Блэкмора - «Stargazer».

С подлинным верно: рядовой запаса Щелчков