В воскресенье в Петербурге, по адресу улица Рубинштейна, 23, открыли памятник Сергею Довлатову. Как сообщалось, открыли дважды - в полдень, официально, с чиновниками, и ближе к вечеру, неформально, с речами близких и друзей, фокстерьерами и джазом. Бронзовый писатель как бы выходит из парадной во двор дома, в котором жил до отъезда в эмиграцию. Теперь каждый желающий может втихаря чокнуться с Сергеем Донатовичем, выпить и сделать селфи: я и Довлатов. Даже как-то не верится. Кто бы мог предположить подобное еще лет пятнадцать назад? Никто. Хотя в начале нулевых Довлатов уже был, без сомнений, персонажем культовым.

Памятник на Рубинштейна - апогей официального признания. Канонизация нового классика русской литературы произошла стремительно, за четверть века, буквально у нас на глазах. В Нью-Йорке - улица, в Пушкинских Горах - литературный домик-музей, в Таллине и Уфе - мемориальные доски. А ведь писателю - всего 75. Возраст почтенный, конечно, но еще можно было бы жить и жить. Довлатов и живет, в своих повестях и рассказах.

Впервые я познакомился с Довлатовым двадцать один год назад. Понятно, не лично, а с его прозой. И отлично запомнил тот блеклый, пасмурный, ничем не примечательный день, настолько ярким оказалось первое свидание с писателем Довлатовым. Как-то я зашел в гости к приятелю, у которого намеревался скоротать пару часов до встречи с моим научным руководителем. Приятель заваривал чай, а я шарил по книжной полке с учебниками и конспектами, откуда и выудил тонкую книжечку. Сергей Довлатов, «Чемодан», - прочел я на обложке. - Ленинградское отделение издательства «Советский писатель», 1991. Серия «Новинка года».

«Новинке» исполнилось четыре года. С черно-белой фотографии на меня глядел угрюмый бородатый мужчина кавказской наружности, похожий на бандита. «Что за Довлатов?» - спросил я. «Хочешь, возьми, почитай, - радушно предложил приятель, разливая по кружкам чай. - Мой отец был с ним знаком. Довлатов работал у нас летом экскурсоводом. (Приятель был родом из Пушкинских Гор, а его отец служил хранителем в музее-заповеднике «Михайловское»). «Да ты что? - Я полистал книжечку. - И где сейчас этот Довлатов?». «В Америке. - Был ответ. - Вроде помер уже». Мы попили чай, приятель мой ушел на занятия, а я, поправив диванный валик, завалился поудобней и открыл книжку.

Я прочел несколько страниц, и с головой провалился в смешной и грустный довлатовский мир. Куда-то исчез хмурый февральский денек, насущные заботы и тревоги, и сквозь газетную бумагу проявились, словно в магической оптике, станция метро, редакция многотиражки, лагерь строгого режима под Иоссером, номер гостиницы «Европейская»... Изображенный в рассказах мир был поразительно достоверен, и в центре всех историй, увлекательных и легких, словно гениальное кино, находился он, рассказчик и герой, нелепый, обаятельный и симпатичный. Он не был выше своих персонажей, а действовал с ними на равных, будто и не он сам создал этот вымышленный художественный документ. Он был на равных с читателем, со мной, годившимся ему в сыновья, будто вчера вечером мы вместе выпивали на кухне, а он знай себе травил свои байки. Это было совершенно новое и необычное читательское ощущение. Я проглотил сборник за час с небольшим, как бутылку водки, сразу и навсегда присвоив себе эту особую довлатовскую повседневность, где все так по-житейски узнаваемо и – одновременно – ярко и празднично, словно очутился внутри цветных стереоскопических короткометражек, не то в роли статиста, не то осветителя. Я даже не заметил, как вернулся из института приятель.

«Подари мне эту книжку», - неожиданно для себя попросил я, очнувшись от наваждения. «Забирай, - сразу согласился он. - У нас в заповеднике многие считают, что настоящего писателя из Довлатова не вышло. Он так и остался всего лишь журналистом...». «Неужели?». Рассказы из «Чемодана» отнюдь не показались мне журналистикой, пусть и талантливой; это был, конечно, вымысел, фикшн, прикидывающийся репортажем, актуальный, острый, свежий, обжигающий новизной взгляда и ракурса, покоряющий пластичностью живого разговорного языка. Короткая проза, подспудно и незаметно меняющая твое сознание, озаряющая твой личный житейский опыт, классическая в точном смысле этого слова. То есть такая, которую хочется перечитывать снова и снова.

Странно, но несколько лет меня нисколько не тревожило существование других текстов Довлатова, будто их и не было; а ведь они существовали, дожидаясь меня под «митьковскими» обложками; я спокойно перечитывал свой потрепанный «Чемодан», словно судьба берегла Довлатова для меня, подгадывая удобный момент... Удобный момент явился в добродушной похмельной физиономии оператора телестудии. «Давай, Саш, снимем фильм про Довлатова, - вдруг предложил он. - Ты в курсе? Тут юбилей его приближается. Шестьдесят лет. Ты Довлатова-то читал?». «Читал, но не все». «Зону»? «Заповедник»? «Компромисс»? «Нет». Коллега взглянул на меня так, будто я зря прожил свою половину жизни. На следующий день он притащил мне знаменитый трехтомник с картинками Александра Флоренского.

И снова произошло чудо. Это было откровение. Я проглатывал повести и рассказы, будто только что вышел из заключения, где года три не читал ни строчки. Я получал от чтения почти физиологическое наслаждение. Чтение Довлатова оказывало на меня мощное терапевтическое действие. Успокаивало и примиряло с жизнью. Надо же! Оказывается, я вовсе не одинок в этом мире. И до меня, вокруг, рядом со мной существуют люди, которые, как хрен на блюде. Которые не умеют жить и вечно попадают в дурацкие ситуации. Которые грешат, но остаются людьми. Я убедился: Довлатова следует прописывать больным как средство от депрессии. Об этом открытии хотелось кричать каждому встречному. Встречные, однако, не всегда разделяли мое чувство. Многие относились к Довлатову откровенно враждебно. Вспомним хотя бы писателя Веллера...

На какое-то время фамилия «Довлатов» превратилась для меня в слово-пароль. Люди четко делились на тех, кто читал Довлатова, и на тех, кто не читал. Но особенно удивляли те, которых Довлатов оставил равнодушными. Или, - хуже того, - те, кого Довлатов раздражал, возмущал и так далее. Иначе как художественной глухотой я объяснить это не мог. Впрочем, позже я понял, что это нормально. Все люди разные.

В сентябре мы поехали по «довлатовским местам». Сначала – в Пушкинские Горы, потом – в Ленинград, точнее, в Питер. Чуть позже – в Таллин. И везде встречались с людьми, которые лично знали Довлатова. Не важно, близко или шапочно. Долго или коротко. Каждое интервью, на полчаса или на пять минут, превращалось в своего рода комментарий к литературе. Меня, естественно, прежде всего интересовал зазор между вымыслом и реальностью. Из какого сора вырастала лучшая на русском языке проза? Насколько персонажи отличались от своих прототипов? Много ли «наврал» художник?

Открылось, что «наврал» немало. Прототип майора КГБ Беляева из «Заповедника», Станислав Игоревич Мальчонков, например, уверял нас, что никакой встречи в конторе, тем более с выпиванием теплой водки, быть просто не могло. Все это вольная фантазия автора. При этом чекист явно гордился, что «попал в анналы» русской литературы, увековечен в «Заповеднике». Прототип экскурсовода Митрофанова, Владимир Васильевич Герасимов, на выдумки сочинителя не обижался, но имел одну претензию: Довлатов приписал ему своих знакомых: «Карикатура вышла настолько непохожая, что и обижаться не на что, но не надо навязывать мне своих собутыльников». А вот прототип журналиста Шаблинского из «Компромисса», Михаил Борисович Рогинский, наоборот, с радостью подтверждал даже весьма интимные подробности. Кто читал «Компромисс», конечно, помнит, на что именно персонаж повести надевал женскую сумочку.

Помимо многих любопытных деталей, открылось и нечто общее: все отмечали одаренность Довлатова, его природный артистизм и талант рассказчика, но никто не ожидал, что после смерти он так быстро превратится в подлинного героя русской культуры, в честь которого проводят фестивали искусств и которому открывают памятник в центре Петербурга. Выяснилось, что «признания литературного неудачника», как характеризовал себя Довлатов в «Невидимой книге», интересны самому широкому читателю. Более того, для очень многих феноменальный читательский успех Довлатова на Родине оказался большим и неприятным сюрпризом. Потому что, как верно заметил кто-то: все знают, что у гениев есть знакомые, но кто же вслух признает, что его знакомый — гений?

Саша Донецкий