Встреча произошла через 17 лет после провозглашения суверенитета Российской Федерации в 1990 году; поразительно, что замечания Сталина, Жданова и Кирова на конспекты учебников истории появились в 1934 году, тоже через 17 лет после революции. Видимо, семнадцатилетний срок — это стандартный период регенерации империи, по истечении которого власть в России начинает интересоваться прошлым и пытается его слегка поправлять.Сейчас, как и в середине 1930-х годов, укрепляющийся политический режим взыскует собственной легитимизации, и не потому, что он нелегитимен. Просто созданная из аморфной ельцинской федерации, Россия, наконец, сложилась как государство, а как писал Александр Кожев, «правительственное действие в условиях уже сложившегося государства чисто дискурсивно по своим истокам». Главная задача Путина на данном этапе — отнюдь не рост пресловутого ВВП и даже не обеспечение безопасности страны, а противодействие инертной, косной среде, представители которой считают, что «для России и так сойдет», что «все равно у вас ничего не выйдет» и т.д. Попробуем разобраться, насколько закономерно предъявленное к преподавателям истории требование воспитывать граждан и патриотов? И что представляют собой наши учебники и школьные программы по истории России?Учебники ШвабринаЕще 70 лет назад русский философ-эмигрант Георгий Федотов, иронизируя над учебным пособием по истории СССР Шестакова, говорил, что такой учебник мог бы написать Швабрин по заказу Пугачева. И действительно, в советских учебниках сочеталось восхищение царями, символизировавшими государство, а зачастую и создававшими его, и вождями народных восстаний, боровшимися против государства. Их героями были Суворов, чей отряд пленил Пугачева, и сам Пугачев — казачий царь Петр Федорович, бахвалившийся «истребить дворянский корень подчистую», в том числе Суворовых, Державиных, Карамзиных, Пушкиных, Толстых. Этатизм советских учебников, в общем, противоречил выраженному в них же воинствующему неприятию тысячелетнего российского государства как «тюрьмы народов». Лишь советский период истории в учебниках представал торжеством порядка и справедливости, хотя с началом перестройки этот образ потускнел. В 1990-х годах появилась новая генерация учебников, в которых произошел отказ от прежних стереотипов, и дореволюционное прошлое обрело, наконец, адекватный образ.Но семидесятилетняя советская эпоха теперь рассматривалась как отступление от траектории развития «цивилизованных» европейских стран, сталинский СССР уравнивался с гитлеровской Германией, а перестройка и радикальные реформы трактовались как возвращение России в лоно «цивилизованного» мира. Первоначально скверно обстояли дела и с обществознанием, первые учебники которого представляли собой эклектичную мешанину марксизма и надерганных из переводных книжек цитат М. Вебера, П. Сорокина и Т. Парсонса. Закадровая мысль учебников обществознания прочитывалась легко: Россия — часть Европы, которая в скором времени и формально войдет в ее состав. Однако 90-е годы не прошли даром для гуманитарной науки, которая освободилась от оков вульгарного марксизма и получила требуемое оснащение в виде концептуальных построений западноевропейских гуманитариев. К середине 2000 годов появились вполне пристойные учебники по истории и обществознанию, дающие в целом внятный образ родной страны и окружающего мира. История России трактуется как европейская по происхождению, но развивающаяся автономно от европейского конфессионального и культурного единства. Понятно, что идеальных учебников не бывает, но излишня резкость заявлений высших руководителей об отсутствии в учебных программах «общегосударственного взгляда на историю нашей страны» большинству учителей кажутся странными. Попытаемся разобраться почему.Ошиблись адресом? Может быть, в наших учебниках слишком много внимания уделяется государству и недостаточно — обществу? Нет, история государства и его политики — это сквозная и основная проблема наших учебников, а большинство положительных героев нашего прошлого — это государственные деятели и лояльные власти деятели культуры. В современных учебниках дореволюционная Россия вовсе не выглядит агрессивной и недемократичной страной по сравнению с «цивилизованным миром». Спрашивается, откуда же высокопоставленные критики взяли, что образ нашей истории столь непатриотичен? Ответ напрашивается сам собой — из телевизора, где возобладал интерес к недавней истории как в формате сериалов, так и в жанре документалистики, и из прессы. Именно по телевизору идет поток фильмов о дворцовых переворотах XVIII века, сталинских репрессиях, судьбе миллионов советских пленных в годы войны, вторжениях советских войск в Венгрию, Чехословакию и Афганистан, хамстве Хрущева и криминале брежневских времен. В сущности, негативное представление о недавнем прошлом формирует в первую очередь телевизор, но вина за это была возложена на программы и учебники истории. Именно с экрана телевизора и со страниц популярных печатных изданий на потребителя опрокидывается ворох сенсационных, а на самом деле абсолютно надуманных «открытий». Фоном для рассуждений досужих публицистов является представление о дремучей отсталости России от «цивилизованного» Запада, наиболее наглядно проявляющееся в статьях и фильмах о петровской эпохе. Будто задавшись целью подтвердить неглубокую и поверхностную фразу Маркса о «варварских способах» борьбы Петра против варварства, авторы разворачивают перед зрителями и читателями впечатляющую картину жестокости власти, тотального закрепощения народа, преследования инакомыслящих при Петре I. Впору задаться вопросом: а так ли одинока в своем варварстве была Россия в начале XVIII века? Наши представления о России и Западе в эпоху Петра во многом определяются однозначными инвективами знаменитого романа Алексея Толстого. Между тем «советский граф» создал карикатуру на русское общество, резко противопоставив его «умеренности и аккуратности» жителей Немецкой слободы. На самом деле, как свидетельствуют иностранцы, умеренность была скорее свойственна «московитам», чье традиционалистское сознание не позволяло предаваться излишествам. «Цивилизованный Запад» на рубеже XVII-XVIII веков был весьма далек от нынешнего общества всеобщего благосостояния. Конечно, крепостного права в странах к западу от Эльбы в это время уже не было, но реальное положение крестьян-испольщиков на Западе зачастую не отличалось от положения русских крепостных. В Англии, например, до конца XVIII века горные рабочие были связаны пожизненными контрактами и, по мнению Фернана Броделя, были настоящими крепостными. Уровень жизни трети населения западной Европы в это время опускался ниже порога бедности. В Париже накануне революции было 90 тыс. нищих, масса которых колебалась между попрошайничеством и уголовщиной. В Германии и Франции бродяжничество считалось преступлением, бродягу били плетьми, брили, клеймили, а в случае рецидива вешали без суда и следствия или отправляли на галеры. Красочное изображение нравов «цивилизованной Франции» предреволюционного периода содержится в романе Патрика Зюскинда «Парфюмер» и в одноименном фильме. Поэтому указ Петра о запрете нищим просить милостыню нисколько не выпадает из контекста «социальной» политики в Европе того времени. Его «лютые казни» тоже не были исключением. Жестокость была неотъемлемой чертой тогдашнего общества, в котором дремал колоссальный потенциал насилия. Чтобы он не прорывался вспышками бунтов, государство и ставило против него то, что Макс Вебер позднее называл «легитимным насилием». Перенесемся в Англию 1728 года, на три года спустя после смерти Петра I. За стенами Гайд-парка, вне пределов Лондона вешают 19 человек. Рядом стоят врачи и родственники. Думаете, врачи находятся здесь, чтобы констатировать смерть? Отнюдь; они заранее купили у самих казненных их тела, чтобы упражняться в анатомических опытах. Родственники не только оплакивают близких, но и тянут повешенных за ноги, чтобы уменьшить их страдания — виселицы были низкими. Причем современники в один голос утверждали, что Англия не так безжалостна, как Франция. Как нам переформатировать историю?Между тем, деформированный образ российской истории, хоть и не получивший отражения в учебниках, воздействует на сознание в том числе учащейся молодежи. Можно думать, что телевизионщики первыми возьмут под козырек и постараются разбавить «чернуху» документалистики глянцем. Эта часть работы наиболее проста; гораздо сложнее создать новые учебные программы и учебники. Проблема состоит в том, что история России XX века излагается с точки зрения западноевропейского филистера, подсчитывающего прибыль от прикупленных акций и более всего на свете дорожащего своим «private»? Между тем российское общество в XX веке претерпело, если применять геологические термины, колоссальный тектонический сдвиг. На историческую сцену выходили представители рабочих, крестьян, ранее лишенные возможности получить образование или участвовать в общественно-политической жизни. С точки зрения образованных слоев населения их деятельность приобретала карикатурные формы, свойственные, например, «Собачьему сердцу» Булгакова. История, однако, прочитывается в трагическом ключе, и здесь фантасмагорический гипертекст Андрея Платонова, как это ни парадоксально, более адекватно отображает 30—40-е годы, чем реалистичная сатира Булгакова. Как писал уже цитировавшийся Кожев, «аргументами на исторической сцене деятельной социальной жизни могут считаться лишь акты борьбы и труда». И борьбы, причем не только с «врагами народа», но и за утверждение страны на мировой арене и труда, причем не только подневольного, в СССР 1930—1960-х годов было предостаточно. Потому-то и выглядит глумлением над историей народа снисходительное перечисление заблуждений, ошибок и преступлений того времени. Взгляд на советский период без идеологических шор заставляет признать, что, несмотря на огромную убыль населения во время гражданской и отечественной войн, двукратного голода, репрессий, именно этот период был одним из наиболее успешных за всю тысячелетнюю историю России. Предельная концентрация ресурсов в руках государства позволила осуществить технологический рывок невиданной силы, изменить образ жизни миллионов людей, создать передовую науку и промышленность. Переход к обществу равных возможностей был неровным и поэтапным. Подлинными героями середины XX века должны стать не чекисты и их жертвы, а строители, изобретатели, ученые, чьим трудом был осуществлен этот рывок. В учебных программах, видимо, должна быть осуществлена ценностная преакцентуация — вытеснение устаревших представлений о власти, обществе, науке. Но, находясь в поисках универсальной методологии, должной объяснить особенности российского исторического процесса, нужно помнить, что любая наука, которую воздвигают в основу мировоззрения, — это наука прошлых десятилетий, и, как писал Вернер Гейзенберг, «ее фиксация на языке идеологии создаст предпосылку для позднейшего конфликта». Проще всего поставить в основу представлений об истории России самую общую идею служения своей стране, хотя современному человеку и трудно примириться с мыслью о службе во имя чего-то: «Свету ли провалиться или мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне всегда чай пить», — говаривал «подпольный человек» Достоевского. Идея всех государственных проектов в истории России от модернизации Петра до мобилизации Путина состоят в отказе от дурно понятой свободы, которая в российской интерпретации всегда означает своеволие. Символика российской истории небогата. На выбор можно предложить — фрак Чаадаева, китель Сталина или ботфорты Петра. Лично мне, конечно, импонирует фрак, но для российского бездорожья больше подходят ботфорты.Владимир АракчеевОпубликовано в газете «Псковская правда — Вече», 5 июля 2007 года