Человеческий эмбрион (с тех пор, как я начал задумываться о его «статус кво») всегда представлялся мне чем-то гадким и склизким, нелегальным мигрантом, нагло зацепившимся за существование в женском отстойнике. Нечто вроде микроба или червяка, получившего вид на жительство по недосмотру полицейского управления Кармы. Что, кстати, недалеко от истины. Достаточно пролистать школьный учебник биологии и вникнуть в детали внутриутробного развития плода. И совсем не важно, что все мы когда-то были эмбрионами.Этим брезгливым представлениям немало способствовали подростковые впечатления, выпуклые и неожиданные, - как и бывает в пубертате, - о которых позаботилась паскуда-жизнь, родная сестра суки-любви. Вернее, ее неприглядная сторона, ведь в детстве мы часто видим много лишнего и шокирующего для психики, не осознавая, какие ожоги оставят эти ослепляющие изнаночные картинки на белом экране будущего. Так вот. Когда мне было лет четырнадцать, я попал в больницу с диагнозом «двусторонний отит». Органы слуха опухли так, что субъективно я ощущал себя чебурашкой с лохматыми антеннами боли вместо ушей. Воспаление долго сопротивлялось антибиотикам, бесполезные инъекции изуродовали мои нежные ягодицы. После недельных мучений, когда голова изнутри уподобилась футбольному мячу, по которому без передыха лупят тяжеленными бутсами, болезнь вырвалась наружу липким прозрачным гноем, и я повеселел. Слегка окрепнув, я вышел прогуляться в больничный коридор, уводивший не то в тупик, не то в бесконечность. Стандартный вариант временного пребывания, для кого-то - с летальным исходом. Чуть позже я впервые увидел смерть. В больницу привезли мужичка с черепно-мозговой травмой, и, видимо, доктора посчитали, что ему пора в морг. Или были заняты. Так он и конвульсировал на каталке, пока окончательно не окочурился. Но это случай из другого опуса. Было утро нового дня. Молоденькая медсестра уткнулась в книжку; держась за стенку, в направлении туалета двигалась зыбкая фигура в серой пижаме. Наверное, это был Харон. Я отошел на несколько метров и увидел открытую настежь широкую дверь. Яркий свет и любопытство подтолкнули внутрь. Я пересек невидимую запретную линию. Увиденное не то что бы поразило меня, нет, я не успел, да и просто не смог удивиться. На высоком столике с двумя никелированными подставками, беззащитно задрав красивые полные ноги вверх, лежала женщина лет двадцати пяти. Она была без сознания. Желеподобный бюст с крупными розовыми сосками расплылся над грудиной. Живот был прикрыт казенной неопрятной клеенкой. Голый лобок блестел, покрытый мелкими прыщиками от раздражения после грубого бритья. Я сделал еще несколько шагов, и передо мной раскрылось зрелище, которого я никогда не забуду: широкая и как бы вывернутая промежность с окровавленными тампонами в центре композиции. Тут я блеванул, выбросив на кафель больничный завтрак и ошметки апельсина, съеденного за пять минут до этих шоковых мгновений. Зрение вернулось, но не в реальность, а в продолжение жуткого сновидения. На дне обычного эмалированного таза в черных ошметках крови плавало какое-то жалкое существо: явно различались недоразвитые конечности и, как мне показалось, даже черты сморщенной мордочки.Подробностей я, конечно, не помню, но при желании и с помощью анатомического атласа могу реконструировать всю физиологическую картину. Послышались шаги, это вернулись врачи-садисты, закричавшие что-то вроде: «Эй, мальчик, зачем ты тут?»Я до сих не понимаю, зачем Бог одарил меня этими мгновениями. А тогда я, конечно, убежал в свою палату и долго не мог прийти в норму. Лежал, заступорившись. В состоянии анабиоза. Затем был медосмотр и мой доктор, заглянув в мои уши, строго спросил, какого рожна я делал в операционной палате. Правда, вопрос был риторический. Просто по советской безалаберности, абортарий на время ремонта переместили в отделение терапии, и здесь уж никто не виноват в превратностях неожиданных сближений. А мои соседи по больничным койкам долго хохотали и с удовольствием расспрашивали, что именно я успел рассмотреть… Я смущался, и молчал. Они подначивали: как, мол, желания-то не возникло, того?.. - Чего, того?.. – Не врубался я. Мужики хохотали, и переходили к другим темам: копке картошки, ценам на водку и судьбе перестройки. Еще дня через два я встретил ту молодую женщину в коридоре. Ей было дурно, она еле передвигала ногами. А еще через день я увидел ее мужа. Обычный сивый мужлан с равнодушным выражением маленьких поросячьих глазок. Грубой ладонью работяги он гладил свою женушку по бедру. Видно, соскучился, фашист. Я испытал пароксизм ненависти. Но женщина была вполне довольна, и даже ласково поцеловала суженого. «Ну, так ей тогда и надо!», - подумал я со злостью. Морали в этой истории нет. Какая может быть «мораль» в обществах, узаконивших убийство. И я сам, и сотни тысяч моих сверстников, и тех, кто старше, и тех, кто младше, и мужского, и женского пола, врачей и святых отцов, неизбежно вступают в возраст убийц, и живут, пока способны к зачатию под страхом так называемой «нежелательной беременности». А когда она бывает «желательна»? Пара-тройка моментов за всю жизнь. Так что мы обречены жрать пилюли или тянуть резину, но не отказываться же из-за этих маленьких неприятностей от гедонизма, в который поверг человечество церковный кризис? Гедонизм предполагает комфорт и развлечения, а не рассказы об ужасах абортированных младенцев и их родителей. В идеале: Бог дал – Бог взял (в смысле детей). А теперь дегенераты плодятся, а мидл-класс высчитывает, может ли позволить себе второго ребенка без ущерба для уровня жизни. Следующий вывод банален и глобален одновременно. Русских ждет участь вымерших этрусков. Лет через двести Россия будет называться Китай. А Европа – Исламским Халифаиом. Антиутопия еще та. И никакой «материнский капитал» не поможет. Вероятно, сохраняться какие-то остатки материальной культуры в виде перекрашенного в желтый цвет Кремля, как сохранились в Турции развалины древней Эллады. Ведь вся белая Европа давно в возрасте убийц, потенциальных ли, реальных, какая разница?Ну, а на уровне демографических обобщений историки будущего назовут это явление как-нибудь вычурно. «Этническим суицидом», например. Саша Донецкий